8.12 Ныне отпущаеши

Поздновато, но лучше, чем никогда, – немного о серии.

(Клянусь, писано до прочтения последних комментов в “Чемодане” -))).

Два слова: растет демиург.

Ныне, кажется, можно уже с обоснованной надеждой говорить о преодолении им деструктивного комплекса чувств и ментальных блоков, связанных с отцом: горечи, боли, вины, обиды, антагонизма любви-ненависти, ужаса перед превращением, перед отцовским наследием в себе… Что-то из этого изжито полностью, как не имеющее никакой созидательной ценности; бОльшая часть взята под уверенный и осмысленный контроль – дабы держала в тонусе, но не препятствовала развитию.

И до чего же совершенный по красоте и разумности акт: прозрение в чудовищном родителе несчастного ребенка.

Нельзя сказать, чтобы это было так уж ново для Дина. Обиженный мальчик Джонни, став большим дяденькой, ни на йоту не изменил отношения к папиному исчезновению, продолжал культивировать младенческие фрустрации, мстил собственному малолетнему сыну за свое нищщастное детство (где наверняка была мама и точно был некий “старик”, которые, судя по безмятежности юного ветерана, делали его тяжкую долю весьма сносной) и беззастенчиво занял нишу подопечного, жалеемого и неблагодарного объекта любви и заботы для этого самого сына.

Но это вопиющее нарушение ЕП, патология, уродовавшая и ломавшая детскую психику, на принципиально ином уровне взрослого демиурга трансформировалось в плодотворное переосмысление, не отменяющее и не оправдывающее чудовищности родителя, но выводящее ее за рамки мистической обреченности, делающее ее подвластной предотвращению и искоренению в себе и других мальчишках.

И да, Дин уже в той форме, которая позволяет ему без особых рефлексий взять на себя ответственность за батино сиротство. При этом он, впрочем, не питает иллюзий относительно того, насколько тот был бы другим, вернись Генри домой.

Итоговый вердикт – это, пожалуй, самое нелестное и в то же время самое отпускающее и самоосвобождающее, что когда-либо звучало из диновых уст в адрес Джона.

А от пламенного воспитательного спича об ответственности за семью, сиречь ребенка, в адрес дедули-идеалиста я едва не прослезилась. С каким великолепным сарказмом были пресечены его жалкие оправдания священной миссией!

Браво, Дин Джоныч! И продолжайте твердить себе, что дьяволоподобие, к коему очаровательная паладинка Люцифера прибыла с родственным визитом, - ваша единственная семья, а ваш настоящий сын не страдает и не чувствует себя брошенным, потому как вы его мозгопромывкой облагодетельствовали. –((

(Так, выдохнула).

Дед Генри, безусловно, единственный среди винчестерских предков мужеска полу обладатель человеческого лица, особенно прояснившегося после динова внушения. Его отзывчивость на динов импульс внятно маркирует его как очень небезнадежного. Дин встряхнул и растревожил лучшее в деде, но сам же и приговорил: поздновато.

Порядочный, морально щепетильный, чистый помыслами, слегка инфантильный эзотерик-белоручка на пару с возлюбленной Идеей осторожного недеяния и ревностного охранения потенциального источника многих печалей уже породили жуткую извращенную пародию на себя - склонный к крокодильей сентиментальности клубок торжествующих хищных инстинктов.

О Сэме говорить не только неохота, но и попросту нечего. Что он делал-то в эпе, дай Чак памяти? Глаза таращил, лоб морщинил, дамсель в полоне изобразил… А, еще ожидаемо возбудился на почве завладения золотым ключиком, ведущим, как Сэмме, надо полагать, предвкушает, к Золотому шару (коий Гартушка расколошматит, м? -)).

Ну его к Абаддон совсем.

Зато мне ой как пондравилась отсылка к “Касабланке”, этой сколь эпичной, столь же и ироничной истории о любви к пустышке, заплутавшей меж двух частных островов (один из которых, ха-ха, помер и воскрес, хотя Дин, канеш, с другим ассоциируется), об избавлении от обеих (любви и пустышки -)) и о начале новой жизни с прекрасной дружбой. =)

Эх, куда б нашу-то драма-квин безопасно сплавить, вот вопрос вопросов…